Пустота - Страница 48

Коротко говоря, тут можно было заработать денег.

2410 год. Парочка entradistas с Мотеля Сплендидо наткнулась на чужацкий исследовательский инструмент размером не меньше коричневого карлика, который вихлял туда-сюда на горячей окраине Тракта в районе гравитационной неустойчивости, подобно грязному воздушному шарику. Звали их Голт и Коул. Они пролетели мимо артефакта, глянули на него один раз и решили, что находка стоящая. Двумя днями позже их затянуло в неустойчивость Кельвина – Гельмгольца. Коул, у которого при сигналах тревоги сорвало крышу, ушел на дно вместе с кораблем; Голт, с которого амбиции малость ободрало плюмажем раскаленного до одиннадцати миллионов кельвинов и доступного наблюдению лишь в дальнем ультрафиолете газа, успел вернуться к объекту в спасательной шлюпке. Пять лет спустя его сверхсветовой маяк привлек внимание дальнерейсового грузовоза компании «Мэйкон-25», выполнявшего рейс на β Гидры с грузом из десяти тысяч новочеловеков в кататонической отключке; новочеловеки лежали в трюме, спрессованные подобно мешкам с органами для трансплантации, каковыми они в данном случае и были.

К тому моменту от Голта остался один кальций. Несколько обрывков ткани да отполированный череп на ярком свету. О местонахождении его друга можно было строить лишь догадки. Голт оставил автобиографию, а может, завещание – или просто имя душеприказчика, единственное слово, нацарапанное на камне: ПЕРЛАНТ. Они умерли рядом с сокровищем, два дурака, но имя это пережило их. Ибо под искореженной и издырявленной поверхностью, где бог знает сколько миллионов лет наслаивалась пыль, лежало то, что впоследствии нарекли Лабиринтом Перлант.

Два поколения entradistas искали вход. История эта заслуживала отдельного рассказа. Потерянные экспедиции, странные болезни, смерти. В каждом боковом туннеле было полным-полно древней машинерии с высокоразвитым чувством несправедливости. Грибковые споры, обвалы пещер, проходы, затопленные неабелевыми потоками при комнатной температуре. У них крыша ехала от постоянного ощущения, что за ними наблюдают. И, что еще хуже, сам Лабиринт явно носил экспериментальный характер: его сконструировали с такой исключительной фрактальностью, что термин «центр» тут мог использоваться лишь как обманка. Экспериментальное пространство, где темпоральные аномалии разгорались и гасли в точной синхронизации с какими-то событиями на дальнем Тракте («Как если бы, – заметил кто-то, – эта штука тут висела, чтобы время отмечать»), и охват его всегда казался шире, чем следовало из замеров внешней поверхности. В конце концов команда сорвиголов из «ФУГА-Ортоген», субсидируемой ЗВК шарашки по производству ядерной взрывчатки (первый капитал они сколотили в Нью-Венуспорте, сбыв с рук чужацкие горнодобывающие комбайны возрастом как бы не старше самого Лабиринта), прорвалась в просторную, плохо поддающуюся картированию палату, которой впоследствии присвоили название Старой Рубки. Тени их, призрачные и дерганые, метались по идеально плоской палубе из аллотропного углерода. Расстояние до стен можно было оценить лишь приблизительно. Они откинули шлемы и бросили термобарические резаки. Они остались стоять, любуясь трепетной опалесценцией Алефа в колыбели магнитных полей. Они сразу просекли, что эта штука принесет им богатство.

Пятнадцатью годами позже трехмерные изображения сокровища затопили канал связи Гейнса: на таком расстоянии немного зернистые, но в этом следовало виноватить три конкурирующих набора законов физики.

Примерно в то же время, когда Гейнс с Алиссией Финьяль укрывались от жары в монастыре, Алеф словно взорвался: вскипел весь, от наноуровня, как новая звезда в миниатюре, замерцал, задергался и в последний момент стал чем-то другим. Там, где раньше находились устройства сдерживания, осталась голая палуба. На палубе лежал артефакт неизвестного происхождения, похожий на женщину: размера почти человеческого, в платье из серой металлизированной ткани. Ее трудно было причислить к людям. Она была ни в сознании, ни без сознания, ни жива ни мертва. У нее из уголка рта сочилась белая паста. Скулы были какие-то неправильные. Гейнс уставился на нее; конечности и туловище женщины плавали, уходя из фокуса, словно он смотрел на нее через текучую воду, и сама женщина пустым взглядом смотрела на него в ответ: лицо оставалось неподвижным, лишенным всякого выражения. Что бы она ни видела, находилось оно не в палате. К чему бы она ни стремилась, с Гейнсом это усилие не имело ничего общего, но протекало в молчании, горьком, предопределенном и неопределимом, будто она толком не понимала, что с ней творится, но сдаваться не хотела. Гейнс подумал, что она выглядит так, словно борется со смертью.

– Не думаю, что это корректная оценка, – сказал Кейс, заместитель Гейнса в зоне Лабиринта. – Вы привносите ценностные категории туда, где они могут быть вредны.

Кейс начинал подающим надежды физиком, затем угодил в темпоральную конвульсию Лабиринта и за сутки постарел на шестьдесят лет, после чего переключился на управленческую деятельность. Он жил ради работы, написал беллетризованную биографию Голта и Коула под названием «Эти грязные звезды», особым воображением не отличался, но разношерстными командами специалистов управлял хорошо.

– Мне она кажется не столько личностью, сколько проблемой.

– Как такое могло случиться? – спросил Гейнс. – Как такое вообще случилось?

Никто не осмелился высказаться.

– Да Алеф тут ни при чем, шеф, – возразил Кейс. – Лабиринт сам по себе миллионолетнего возраста. Мы ведь не знаем, для чего он нужен, мы даже не знаем, с кем общаемся.